Павел Теплухин о деньгах, Лондоне, детях и смысле жизни
Прочувствовав на себе все ухабы и лихие виражи российского экономического пути, генеральный партнер финансового бутика Matrix Capital Павел Теплухин не собирается сворачивать на более спокойную дорогу. Он мчится вперед, не теряя в этом путешествии друзей, любовь к семье и антиквариату.
— Уходя из «Тройки Диалог» в 2010 году, вы планировали попробовать себя в новой сфере. Присматривались к соцсетям и другим интернет-проектам, интересовались солнечной энергетикой. Но в итоге вернулись на финансовый рынок. Почему?
— Ну, с солнечной энергетикой я все-таки успел поработать в Италии и весьма успешно. Мне удалось завершить консолидацию небольших парков солнечных станций в более крупную компанию. Но это оказалось слишком просто и не так интересно, как представлялось со стороны, для меня там не было никакого вызова. Теперь этот проект кажется каким-то незначительным эпизодом. Подобных ему в моей компании сейчас несколько, добавляются новые из других областей. Финансовая сфера — некий интегратор всего, что существует вокруг нас, наверное, это и было причиной моего возвращения.
— Вы строили бизнес в очень разных экономических реалиях. Когда было интереснее работать и чем отличается сегодняшний период от предыдущих?
— На эту тему уже можно книжки писать, так что постараюсь обрисовать все большими мазками. Мне действительно довелось активно поработать и во времена распада советской экономической модели, и при становлении новой с ее бурным развитием, бандитским этапом. И в более стабильный период — не такой радужный, как нам хотелось, но тем не менее. Все самое интересное происходило, конечно, на сломе старой и новой систем. Мне тогда было 27 лет, море по колено. Казалось, что всех нас ждет счастливое будущее без каких-либо преград. Вперед, как говорится, и с песней. Но жизнь оказалась прозаичнее — случились и революция, и контрреволюция, шаг вперед — два назад… Достаточно быстро стало ясно, что у России не уникальный путь, его проходили все посткоммунистические страны и многие постимперские. А у нас это все наложилось друг на друга — и посткоммунизм, и развал империи. В результате хаоса и шоковой терапии сложилась новая экономическая реальность, которая была несовершенной и неэффективной.
После 25 лет разных преобразований мы получили то, что имеем сейчас, — некую стабильность, в которой способны пребывать практически вечно. Кому-то она нравится, кому-то нет, лично мне — не очень, мне больше по душе динамика. Я считаю, что России нужно развиваться, проводить реформы, многое менять, включая базовые экономические и нравственные принципы. Но сделать это очень сложно. Потребуются серьезные усилия, которые должны предваряться смелыми волевыми решениями — одно цепляется за другое.
— Но этого как раз не происходит?
— Да, у нас сейчас некая стабильность, которая близка к понятию застоя. Никаких радикальных трансформаций не наблюдается, все идет последовательно и спокойно, шоков нет — внутренних, я имею в виду. Все это, как правило, ведет к монополизации, если мы говорим про экономику, затем к снижению эффективности, утрате конкурентоспособности со всеми вытекающими последствиями. Подобная экономическая система тоже имеет право на существование. Она станет проигрывать в конкурентной борьбе, но у нас такой запас прочности, что проигрывать будем долго.
— В чем отличие Matrix Capital от private-отделений банков, которые тоже работают с состоятельными частными клиентами?
— О направлении private banking мы впервые заговорили в «Тройке Диалог» еще в 1996—1997 годах, и это было воспринято всеми очень скептически. Одни нам сказали: «Ну вы что! В мире есть законодатели моды, те же UBS и Credit Suisse, много других хороших швейцарских банков. Вы-то куда со своим самоваром?» И в этих словах было много резона. Другие убеждали, что люди у нас в России в основном бедные, какой там private banking. Вон сберкасса — и все, достаточно. Третьи говорили: «Частный банкинг основан на глубоком доверии, причем люди должны вручить вам самое ценное, что у них есть, — деньги. В стране, где веры нет никому, даже ближайшим родственникам, ничего у вас не получится». Но мы попробовали, получилось. Более того, «Тройка Диалог» успешно конкурировала со старожилами рынка, крупными финансовыми институтами.
Я в те годы считал и сейчас хочу повторить: private banking — это не про банкинг. Ключевое слово — private. Люди, которые претендуют на статус клиента этого сегмента, все вопросы с банковским обслуживанием давно уже решили, им чего-то другого не хватает для управления капиталом. И, как правило, «другое» — это идеи. А еще — качество, индивидуальный подход, внимание к деталям. Вот что им надо. В мире, где существует Merrill Lynch, всегда найдется место для банка Ротшильдов. Так же как в мире «макдоналдсов» всегда будут существовать мишленовские рестораны — бутиковые и эксклюзивные, потому что их успех зависит от мастера, работающего на кухне.
В Matrix Capital приходят клиенты, которые хотят максимальной индивидуальности, редких и интересных продуктов, даже если это будет стоить чуть дороже, чем в других местах. Часто private-отделения крупных банков не в состоянии предложить те услуги или результаты, которые могу предложить я. В силу того, что они большие, у них высокие издержки, длиннее период принятия решений. Их стратегия нацелена на то, чтобы обслужить как можно более широкий круг клиентов. А моя задача ровно противоположная — предложить широкий круг продуктов небольшому количеству человек.
— Какой у вас порог входа?
— Мы ориентируемся на $5 миллионов и выше. Но по факту сумма в среднем составляет $10 миллионов, и мы планируем эту планку поднимать. У нас небольшая бутиковая компания, так что мы по определению не можем предлагать массовые продукты, тогда мы просто потеряем и качество, и клиентов.
— Matrix Capital создан не так давно — в 2016 году. Какими достижениями вы уже можете гордиться?
— Я не все могу озвучивать в силу ограничений регуляторов, но расскажу о нашем флагманском продукте — фонде долговых инструментов развивающихся рынков Russia & Emerging Markets Fixed Income Fund (REMFI). В выборке Bloomberg есть около пяти тысяч фондов этого типа, и мы второй год подряд входим в 3% лучших в мире. REMFI опережает индекс почти в два раза, хотя считается, что если вы даже приближаетесь к нему, то уже молодцы. За 2017 год индекс показал прирост в 6,5%, а у нас валовый доход получился свыше 13%, прибыль инвесторов после всех комиссий и прочих издержек — 11%. Мы демонстрируем аудированные результаты, поддерживаем стандарты регулирования по европейскому законодательству UCITS, наши фонды просвечены насквозь регуляторами трех стран — Кипра, Ирландии, России, независимыми администраторами, депозитариями. Достигнутые показатели еще раз говорят о том, что мозг в нашем деле имеет значение.
— Сейчас в России настает время, когда капиталом начинают управлять дети патриархов бизнеса. Отличаются ли их взгляды на жизнь от родительских?
— Я за этим процессом наблюдаю еще со времен работы в управляющей компании «Тройка Диалог», когда моими клиентами было чуть ли не 30% российского списка Forbes. С тех пор мы идем рядом по жизни, я общаюсь с людьми своего возраста и вижу, как складываются отношения отцов и детей. У меня есть свой опыт, старшему сыну скоро будет 28 лет. Это я к тому говорю, что никакой единой тенденции я проследить так и не смог, у всех все по-разному происходит. Если и можно выделить какой-то тренд, то он состоит в том, что дети состоятельных россиян стараются получить либо только западное, либо двойное образование. Отучиться в российском вузе и все? Точно нет.
Второе, что можно наблюдать, — подавляющее большинство наследников старается получить образование, близкое к реальной жизни: в сфере экономики, юриспруденции, менеджмента. Редко встречается что-то гуманитарное, связанное с культурой, искусством. Может быть, это объясняется образом жизни, может, требованиями среды — не знаю. Думаю, прежде всего тем, что знание основ экономики и умение считать чуть лучше соседа позволяют принимать более эффективные решения. Это сильно помогает в жизни.
— Сын пошел по вашим стопам?
— Сын — да, а вот дочка ушла в IT-сферу. Ну и нормально. Но я действительно не вижу общего тренда, хотя мы думали, что он будет, что старшее поколение станет передавать бизнес своим детям. Конечно, такие эпизоды тоже есть, но они отнюдь не создают правило. Более распространенной является ситуация, когда ребенок говорит папе: «Я хочу сам. У тебя же получилось, может быть, и у меня получится. А ты пока иди со своими миллионами, посиди в сторонке, покури». Такое поведение я вижу чаще, и оно оправдано: молодой, умный, хорошее образование получил — иди работай и сделай так, как папа.
— То есть чаще не папа говорит: «Я свои миллионы сам заработал. Теперь ты иди покажи, чего стоишь»?
— Да, инициатива идет от детей. Потому что они все поучились на Западе и впитали в себя немного протестантизма. Это у нас в России популярна идея коллективизма, общинности и всего, что с этим связано. А там протестантизм, нужно всего добиваться самому. Это я возвращаюсь к началу разговора: чуть-чуть бы скорректировать наши базовые ценности — может, и в экономике что-то изменится. Как там у Жванецкого: «Может, что-то в консерватории подправить?»
— Давайте поговорим об удивительной истории, когда вы сначала купили дом в одном из арбатских переулков и заселили его своими друзьями, а затем в Подмосковье возник целый поселок «Варварино», где ваши соседи — тоже сплошь друзья и коллеги. Дом до сих пор сохранил клубный формат?
— С домом все в порядке, до сих пор все там живем и радуемся. За эти годы семьи, конечно, изменились — кто-то сошелся-разошелся, дети выросли. Но в основном все, кто заехал 14 лет назад, так в этом доме и живут.
— И потому вы все дружно поселились еще и в «Варварино»?
— Нет, там немного другая история и люди другие, но также близкие по духу и стремящиеся сделать общение клубным. У нас в «Варварино» ограждение идет только по периметру, рядом с домами никаких заборов нет. Так что дети могут свободно бегать по всем участкам, чем они, кстати, в полной мере и пользуются. Играют в индейцев на 20 гектарах — для них нет ни барьеров, ни преград.
— В «Фейсбуке» вашей жены Марии довольно часто можно встретить посты про поселок. Она занимается его продвижением профессионально или по зову сердца?
— Она стремится найти хороших соседей. Нам нужно еще три-четыре семьи для того, чтобы завершить формирование нашего сообщества.
— И как идет отбор?
— Жестко. Я не шучу. У нас действительно строгий контроль. Люди, которые хотят рядом с нами поселиться, должны быть кем-то рекомендованы, иметь репутацию. Они не могут просто достать из кармана деньги и решить, что будут здесь жить. Нам нужно понять, откуда эти деньги, не придут ли за новыми соседями бандиты или правоохранительные органы. Ведь у нас по всему поселку юные индейцы бегают.
— Праздники тоже все вместе отмечаете?
— Да, вот совсем недавно была Масленица. У нас есть группа в «Фейсбуке», где мы делимся новостями и выкладываем фотографии. Вот, посмотрите, как здорово отмечали и сколько у нас в поселке детей!
— Вы оберегаете свою личную жизнь, в Сети нет ваших совместных фотографий с женой и детьми. Откуда такое нежелание публичности?
— Я делаю это абсолютно сознательно. Потому что частная жизнь на то и частная, чтобы не быть предметом всеобщего обсуждения. Если честно, я не понимаю людей, которые выкладывают в соцсети фотографии своих детей, считаю это небезопасным. Когда я еще работал в УК «Тройка Диалог», у меня в паевых фондах было около ста тысяч клиентов. И как-то руководитель службы безопасности сказал: «По статистике, в стране около одного процента не очень здоровых в смысле психического состояния людей. Значит, среди ста тысяч ваших клиентов найдется тысяча, которая может быть потенциально опасна. Тебе этой цифры достаточно?» Я ответил, что мне и десяти достаточно. В этой логике что-то есть. Наверное, в другой профессии я мог бы себе позволить вести себя иначе, но в моем бизнесе дела обстоят вот так.
— Вы давно живете на две страны — Россию и Англию. Расскажите о лондонском комьюнити, как оно менялось?
— Да, я так живу с 1991 года, так что наблюдал разные периоды. Когда я в первый раз приехал в Лондон, там русских было очень мало, и единственным «окном» в нашу страну был отдел «русская и советская литература» в библиотеке Шапиро Лондонского университета. Основу его книжного собрания составляли эмигрантские авторы 20—30-х годов XX века. Это были произведения, которые не публиковались в СССР, поэтому вызывали большой интерес, но ими, собственно, и ограничивалось восприятие англичанами нашей культуры. Этот же отдел выписывал две газеты — «Известия» и «Красную звезду». Почему именно такой выбор — загадка. Даже «Правды» не было и той же «Литературной газеты» как рупора перемен.
Конечно, потом в Лондоне все поменялось. Он стал сначала более арабским, потом более русским, потом снова арабским, а затем французским, когда президент Олланд ввел 75-процентный налог на роскошь. Все это тоже на моих глазах происходило. Были рост и затухание тех или иных районов вокруг Гайд-парка с точки зрения популярности и уровня преступности. Только лондонские автобусы за все это время мало изменились.
— И будки все такие же красные…
— Их, кстати, стали продавать. Можно купить и поставить себе во двор, и это пользуется большим спросом. Русское сообщество, конечно, тоже все время менялось, но даже в 90-е оно сильно отличалось от того же Брайтон-Бич. В Лондоне оно во все времена было рафинированное, состоятельное. Позже появилась политическая эмиграция вместе с Березовским и большим количеством людей из «Юкоса». Все они прекрасно интегрировались, дети ходят в школы, учатся в университетах.
— Что для вас деньги и менялось ли отношение к ним в течение жизни?
— Хороший вопрос… В какой-то момент деньги становятся спортом, конечно. Никто же не спрашивает спортсмена, зачем он стремится прыгнуть на два пятнадцать, почему ему два десять недостаточно. Если так подумать, то и два десять никому не нужны: что изменится, если он не возьмет эту высоту? То же самое с деньгами. Где тот край, после которого нужно остановиться и идти на лыжах кататься? Это вопрос не про деньги, а про работу, которая должна приносить удовольствие. А деньги — это такое удобное мерило успеха.
— Пишут, что вы страстный коллекционер, собираете картины и антиквариат. Откуда пошло это увлечение и какими экземплярами коллекции вы особенно гордитесь?
— Про страстного коллекционера — это ваши коллеги-журналисты придумали. Собиратель было бы правильнее. Есть прекрасные, с моей точки зрения, коллекционеры, которые действительно заслуживают этого звания. Петр Авен, например. У него глубокое, серьезное, выдающееся собрание. Он целенаправленно, со знанием дела, погружаясь в нюансы, изучает творчество того или иного мастера. Это серьезные усилия, большая работа. Я же отношусь к этому абсолютно утилитарно, мне надо, чтобы было красиво и глаз радовало. Многие задавали мне вопрос об инвестиционной составляющей увлечения. Я отвечал, что нет этой составляющей, я не рассматриваю искусство как объект инвестиций.
— Какое направление в изобразительном искусстве вам ближе?
— Мне нравится импрессионизм.
— Есть любимые работы?
— Да, Петра Кончаловского. Того периода, когда он пытался… слово «повторить» тут неправильное, скорее «работать» в манере Поля Сезанна. Последний был настолько популярен, что многие художники ему подражали. Вот этот период мне нравится, у меня есть из него несколько работ. Они сделаны, как правило, на пленэре. Это наше Абрамцево, например, которое на полотне выглядит ничуть не хуже французских пейзажей.
— Из антиквариата что собираете?
— «Собираю» — это тоже громко сказано. Но так получилось, что у меня действительно много антикварной мебели.
— А стиль, период?
— Ар-нуво и ар-деко. Мне нравится дуб начала ХХ века, вещи из массива этого дерева теплые, у них очень правильная для дома энергетика. Наверное, для публичных пространств это не работает, но в жилых помещениях медовый оттенок дуба создает необыкновенно комфортное ощущение.
Я как-то просил отреставрировать концертное пианино. Оно было сделано в 30-х годах в Вене и с тех пор сильно обветшало. Помню, что мы только две недели обсуждали правильную матовость лака — она достигается за счет количества слоев, которые наносятся вручную. Мастер сначала одним слоем покрывает, дает высохнуть, затем полирует до зеркальной поверхности, наносит второй. На каждый этап уходит день или два. И когда этого лака нанесено пять-восемь слоев, а в особо выдающихся образцах и все двадцать, то вещь становится совершенно особенной, от нее веет теплом. Это сложно объяснить, но можно легко почувствовать.
Многие предметы мебели, которые находятся у меня дома, я нашел в каких-то подвалах и на складах. Я помню огромный подвал на 3-й улице Восьмого марта в Петербурге, куда свозили рухлядь со всего города. Там можно было за копейки купить абсолютно выдающиеся вещи, правда, сильно убитые. Но я находил реставратора, который начинал с ними работать. Это занимало много времени и стоило немалых денег, но в результате получалось нечто фантастическое. Кресло у меня рабочее есть, так с него вообще вставать не хочется!
Или взять кресло-качалку, которое придумал Михаэль Тонет. Ну что в нем особенного? Сейчас китайское такое можно купить за три копейки. Но суть-то изобретения в том, что Тонет первым додумался, как гнуть древесный массив. Возьмите кусок дерева, попробуйте это сделать. А он водичкой помочил, согнул на три миллиметра, потом еще помочил. И так в течение полугода. То, что когда-то было сделано руками мастеров, можно и сейчас повторить — только дешево стоить не будет.
— Каждый человек пытается найти свой ответ на вопрос: «В чем смысл жизни?» У вас он какой?
— Сделать жизнь следующего поколения лучше и счастливее.
— Это возможно?
— А не важно. Важно стараться. В данном случае процесс главнее результата. Тогда ты каждое свое действие сверяешь с этим ориентиром: шаг делается в нужном направлении или нет. Если нет — то он неправильный, надо что-то менять. Если же мы говорим о более приземленных вещах, то для меня очень большое значение имеет семья. Суперценным в своей жизни я считаю простое человеческое общение, для меня это важно, я уверен, что ради этого можно многим пожертвовать.
Источник: finparty.ru
